obshalka

Реабилитации не подлежит

Это слово не имеет оскорбительной окраски?

Многих читателей "2000",думаю, покоробило интервью с Юрием Шухевичем (№ 51, А6-Г), изобилующее словом «жид» и его производными. Более того, «герой, сын героя» пытается уверить читателей, что это древнее украинское слово не имеет оскорбительной окраски: по мнению Ю. Шухевича, «еврей» в украинском языке — русизм, правильно говорить «гебрей». Но поскольку «гебрей» отдает архаикой, в разговорной речи можно и нужно пользоваться «жидом».

С такой позицией сталкиваешься довольно часто. Проникает она и на телевидение, где Олег Тягныбок и его сторонники, будучи приглашенными на очередное ток-шоу, не упускают случая выступить за реабилитацию «исконно украинского слова». Как правило, подобные призывы вызывают у аудитории острое эмоциональное неприятие. При этом не помешала бы и рациональная аргументация, которой, увы, практически не слышно. А ведь сказать есть что.

Слово «жид» евреи считали оскорбительным еще в XVIII веке

Начнем с того, что многими евреями слово «жид» воспринималось как оскорбление еще в XVIII веке. Свидетельство тому — решение императрицы Екатерины II о запрете на употребление этого слова в официальных документах, за что в вышедшей в 1803 г. книге «Вопль дщери иудейской» первый еврейско-русский публицист Л. Невахович восхвалял «премудрую Екатерину»: «Прежнее название, учинившееся толико презрительным и поруганным, уже отменяется... и украшается почтенным нарицанием еврея».

В научной литературе называются разные даты. Израильский исследователь антисемитизма литературовед Савелий Дудаков связывает этот запрет с указом Екатерины от 8 февраля 1785 г. на имя рижского и ревельского генерал-губернатора графа Броуна о заселении посада Шлока (ныне — Слока) мещанами и купцами, в том числе из евреев. Согласно С. Дудакову указ сопровождался устным пожеланием императрицы впредь в государственных бумагах слово «жид» не употреблять.

Современный российский славист Алексей Миллер датирует решение Екатерины 1787 г. По его данным, запрет на употребление слова «жид» последовал за обращением евреев Шклова с просьбой о запрете этого оскорбительного прозвища (есть сведения, что Иошуа Цейтлину, обращавшемуся к Екатерине от лица шкловских евреев, покровительствовал Григорий Потемкин).

А. И. Миллер отмечает и другие шаги навстречу евреям императрицы, вдохновленной идеалами просвещенного абсолютизма. В частности, екатерининский указ от 1780 г., приписавший всех евреев империи к купеческому и мещанскому сословиям, означал на практике полную правовую эмансипацию евреев (аналогичный по содержанию «Патент о толерантности» Иосифа II, дарованный евреям Богемии и Моравии, вышел в 1781 г.). Вспомнить об этом уместно хотя бы потому, что отечественные националисты любят оплакивать правовую систему Речи Посполитой, «растоптанную» на украинских землях московским самодержавием. В действительности польское право содержало множество средневековых норм, говорить о прогрессивности которых не приходится. Вряд ли можно отнести к достоинствам «традиционного украинского права» запрет на участие евреев в городском самоуправлении, отмененный жалованной грамотой Екатерины II от 1785 г. Другой указ императрицы, разрешавший евреям записываться в купцы и ремесленники, тоже шел вразрез с многовековой традицией магдебургского права.

Другое дело, что жалобы купцов-христиан, вынужденных конкурировать с купцами-евреями, быстро склонили власти к принятию запретительных мер. Сама же Екатерина II указом от 23 декабря 1791 г., ограничивающим проживание евреев на территории империи, положила начало «черте оседлости» и серии последующих дискриминационных законов.

К началу ХХ в. слово «жид» употреблялось уже только ретроградами

Однако вернемся к слову «жид». Как видим, его считали оскорбительным многие евреи бывшей Речи Посполитой, то есть нынешней Украины и Белоруссии, иначе они не просили бы о его запрете. Надо сказать, что при всех антисемитских виражах имперской политики запрет этот соблюдался. Не исключено, что кто-нибудь из царей в частной беседе и говорил о «жидах», но в официальных документах на это слово было табу.

Этот запрет постепенно проникал в сознание образованного дворянского сословия. Еще у Пушкина «жид» не несет негативной окраски, тогда как у Гоголя, к сожалению, вместе с этим словом обычно воспроизводятся антисемитские стереотипы эпохи (впрочем, в «Тарасе Бульбе» образ жида Янкеля решительно выходит за рамки предвзятой схемы). К началу ХХ в. слово «жид» употреблялось уже только людьми крайне реакционных взглядов.

Не удивительно, что после 1917 г. произошла криминализация этого слова: любой человек, употребивший его, рассматривался советскими властями как контрреволюционер и мог понести за это (за антисоветские настроения, а не за сказанного вслух «жида») суровое наказание. Логика в такой политике властей была: контрреволюционеры, а позднее нацисты активно пользовались словом «жид» в своей пропаганде явно в издевательских и провокационных целях.

Как видим, отношение к слову «жид» сложилось в Российской империи задолго до советской власти. Коммунисты всего лишь формализовали негласный запрет, подтвердив его мощью государственной машины.

Вместе с этим словом вылазили на поверхность все антисемитские штампы и стереотипы

Языковая ситуация в этом щекотливом вопросе неизбежно отразилась и на процессе формирования современного украинского литературного языка. Читатель не мог не воспринимать «жида» в произведениях украинских писателей иначе как антисемитский выпад, чему, увы, были все основания. Аналогия с польским языком здесь не проходит. В отличие от давно сложившейся польской литературной нормы, не предусматривавшей альтернативы слову zyd, украинская литературная норма складывалась в атмосфере резкого неприятия соответствующего слова.

Попытки украинских литераторов утвердить слово «жид» в качестве литературной нормы воспринимались на территории Российской империи отрицательно. Так, издававшийся в Санкт-Петербурге один из первых украинских журналов «Основа» оказался в конце 1861 г. в центре скандала после того, как в ответ на письмо читателя-еврея В. Португалова в редакцию с протестом против использования этого оскорбительного для евреев прозвища «Основа» разразилась статьей «Недоразумение по поводу слова «жид»».

Журнал утверждал, что это слово ничуть не обидно, ибо в Малороссии и Польше значит то же, что и «еврей» в русском языке, что не помешало автору редакционной статьи тут же рассказать читателю, за что украинцы евреев не любят. В ходе дальнейшей полемики выступил и классик украинской литературы Пантелеймон Кулиш со статьей «Передовые жиды», где было открытым текстом сказано: «малороссияне сознаются откровенно, что не имеют вообще симпатий к иудейскому племени, среди их родины живущему».

Подобную ситуацию по ходу становления современного литературного украинского языка мы наблюдали неоднократно. Всякий раз, когда украинский писатель из Великой Украины писал о «жидах», вместе с этим словом вылазили на поверхность все антисемитские штампы и стереотипы. Например, немало их в поэзии Тараса Шевченко. Стоит ли удивляться, что в надднепрянской версии украинского языка это слово стало считаться оскорбительным?

Когда надднепрянцы побили галицких…

В Галичине, находившейся под властью Польши, где в польском языке слово zyd является нейтральным, сложилась иная ситуация. Под влиянием польской языковой ситуации в галицкой версии украинского языка слово «жид» действительно (в этом Ю. Шухевич прав) не имеет однозначно негативной окраски. Воспоминания Н. С. Хрущева о посещении в 1940 г. в качестве первого секретаря ЦК ВКП(б)У Львова отразили его неподдельное удивление от столкновения с этой особенностью речи галичан:

«Когда мы собрались на митинг во Львовском оперном театре, то пригласили туда и украинцев, и поляков, и евреев, в основном рабочих, хотя пришла и интеллигенция. Выступали там среди других и евреи, и нам странно было слышать, когда они говорили: «Мы жиды и от имени жидов заявляем...» Потом в кулуарах я спрашивал: «Отчего вы так говорите о евреях? Вы произносите «жиды», ведь это оскорбительно! Мне отвечали: «А у нас считается оскорбительным, когда нас называют евреями».

Что ж, существовала и такая традиция. Вопрос в том, какую из них — галицкую или надднепрянскую — взять как литературную норму. Лингвистические дискуссии столетней давности, однако, однозначно поставили точку в этом вопросе. Полемику эту начал в 1891 г. Борис Гринченко, резко раскритиковав язык, которым писали Иван Франко и другие галицкие писатели. Дискуссия прошла в три этапа: 1891—1892 гг., 1907—1909 гг. и 1912—1913 гг. Наибольшей остроты ей придало вмешательство патриарха украинской литературы И. С Нечуя-Левицкого с памфлетом «Криве дзеркало української мови». В 1911 г. Иван Семенович писал: «У загальному треба сказати, що галичани не мали б писати ніяких книг, ані для українського народу, ані для дітей».

Галичане и надднепрянцы, однако, достигли тогда компромисса, заключавшегося в том, что в основу языкового стандарта были положены говоры Надднепрянщины, в первую очередь полтавские. Галицкие диалектизмы тоже включались в языковую норму, но в ограниченном объеме. Это закономерно, принимая во внимание большую численность, интеллектуальный потенциал и вклад в развитие украинской культуры надднепрянцев.

Соответственно по итогам еще дореволюционной дискуссии надднепрянское отношение к слову «жид» должно получить приоритет перед галицким.

Слово – не воробей…

Вопреки Ю. Шухевичу и О. Тягнибоку с приближенным к нему языковедом Ириной Фарион вопрос был решен самими украинцами еще до 1917 г.

События Второй мировой расставили последние акценты. Вплоть до III чрезвычайного съезда ОУН(б) в августе 1943 г. оуновские документы изобилуют термином «жидокомуна». Правда, к тому времени «еврейский вопрос» в Галичине потерял актуальность — практически все местные евреи уже были уничтожены нацистами и их пособниками из числа националистов. Память о Холокосте делает невозможным возвращение в публичную сферу слова, которым нацисты призывали к массовому уничтожению людей.

Ю. Шухевич утверждает, что он чужд какого бы то ни было антисемитизма и сразу же начинает пересказывать запущенные в широкий оборот Э. Ходосом небылицы про хасидов из «Хабада», якобы собирающихся скупить и поработить Украину. В филологии это явление называется «семантическим шлейфом слова». Незаметно для самого говорящего в его речи начинают воспроизводиться штампы и представления, связанные с предшествующими случаями употребления используемой им лексики.

Слово «жид» из всей украинской лексики, пожалуй, наиболее исторически отягощено негативным грузом. Вот почему о его реабилитации не может быть и речи.
17 января 14:20

Александр ШАЙЖИН

_________________
Я Родину свою люблю, а государство ненавижу!

А. Розенбаум

Согласна. Если народ себя называет евреями и их коробит от слова "жид", то от последнего следует отказаться.
Как, впрочем, и от "кацапа" с "хохлом". Последнее время все стали злоупотреблять этими словами, выказывая друг другу неуважение.

Есть других мнений.


Кое-какой закон



Как вы знаете, сейчас особое значение получила политкорректность. Так вот, в рамках усиления политкорректности у нас в Германии было решено запретить употребление кое-каких фраз. Эти фразы по мнению парламентариев оскорбляли афро-германцев, тюрко-германцев и, что самое страшное, иудео-германцев. Соответственно, произносить, а тем более писать эти фразы оказывалось совершенно недопустимо. Но их, несмотря на многочисленные призывы, всё равно упорно писали и произносили.

Мы, германцы всех национальностей, славимся своей законопослушностью, поэтому единственное верное решение в наших условиях – принять закон о запрете написания и произнесения вслух кое-чего. И такой закон, что характерно, был принят. Постарался тут Ганс Штутгарт – он составил законопроект, в котором говорилось о недопустимости употребления в СМИ и разговорах сами понимаете чего. Однако в первом варианте закон хотя и вступил в силу, но упорно не желал работать. Дело в том, что он говорил исключительно о «фразах, оскорбляющих достоинство ряда негермано-германцев», и на первом же суде возникла неприятность: разошлись мнения. Ответчик считал, что произнесённая им фраза никого не оскорбляет, а адвокат истца утверждал обратное. На это ответчик предположил, что адвокат истца заинтересован в выигрыше дела, поэтому экспертом в данном вопросе выступать не может. Пришлось произвести следственный эксперимент: набрать группу негермано-германцев и в течении двух часов произносить в их адрес сказанное ответчиком. Мнения разошлись и в этой группе тоже. Часть негермано-германцев по-немецки не говорила, поэтому на данные фразы не оскорбилась. Вторая часть языком владела, поэтому в большинстве своём оскорбилась и подала в суд на следователя-экспериментатора.

Данный прецедент показал, что в подобном виде закон вызывает проблемы с трактовкой. А именно, при каждом судебном процессе придётся проводить описанный следственный эксперимент, что ставит под удар эксперта, но оправдывает подсудимого – он-то ведь потом сошлётся на субъективность выводов по результатам эксперимента.

Иными словами, закон требовалось довести до ума. И Ганс Штутгарт доработал его до более современного вида, перечислив все варианты фраз, которые запрещалось говорить и писать. Закон был принят и сразу после его принятия все парламентарии, участвовавшие в обсуждении, включая Ганса, были арестованы по подозрению о нарушении только что принятого закона – присутствовавшие в зале свидетели подтвердили, что Ганс и прочие неоднократно произнесли запрещённые фразы, а сам Штутгарт их даже написал.

Очень скоро состоялся суд и подсудимые были признаны виновными. Но адвокат Ганса не растерялся и подал в суд на судью же – за произнесение запретных фраз во время оглашения приговора. А заодно и аппеляцию – во время судебного процесса судьёй ведь был нарушен закон. Ситуация осложнилась. Состоялся следующий суд, на котором был осуждён прежний судья, а его адвокат подал в суд на нынешнего. И аппеляцию вдобавок. Число подсудимых множилось, ибо порочная цепочка казалась неразрываемой. Уже семь судей находились под тяжёлым мечом пестуемой ими же Фемиды. Однако восьмой по счёту судья нашёл отличный выход из ситуации. Он принял решение о невиновности Ганса и группы парламентариев, поскольку закон обратной силы не имеет, а все они произносили запрещённое ещё до того, как был принят закон. Но судьи-то произносили запрещённое уже после, поэтому все они виновны и должны отправиться в тюрьму.

При оглашении приговора мудрый судья избежал произнесения запрещённого, просто сославшись на номер закона. И всё было бы хорошо, но один из адвокатов осуждённых судей подал иск и на мудрого судью тоже, поскольку тот в явном виде дал ссылку на то место, где прямым текстом были написаны запрещённые фразы, что тоже считалось незаконным, согласно этому самому закону.

В это время заворожённая чредой процессов публика делала для себя далеко идущие выводы. А именно, всеми силами избегала употребления кое-каких фраз. Причём, избегание касалось в том числе и публикации новоявленного закона. Ведь любой информационный орган, опубликовав данный закон, автоматически его бы и нарушил. Ровно то же самое творилось и в типографиях, куда поступило распоряжение напечатать новый уголовный кодекс. Во-первых, печатать его и садиться за это в тюрьму дураков не было, а во-вторых, не было и дураков посылать в типографию макет уголовного кодекса с законом, за перепечатывание которого можно сесть. Фактически закон существовал в единственном экземпляре – том самом, который написал Штутгарт.

На распоряжение напечатать и донести до сведения народа, поступали расплывчатые ответы «мы отказываемся, поскольку там есть кое-какой закон о кое-чём». Все понимали, какой и о чём, но делать ничего не желали. Весть о законе, в результате, распространялась исключительно устно и исключительно в виде намёков на «кое-что». Только что запрещённые фразы, которые предполагалось исключить из лексикона, неожиданно стали самыми популярными, хотя и непроизносимыми. Теперь негермано-германцы обижались уже на само словосочетание «кое-что». И хотя его пока ещё произносить не запретили, народ предвосхитил развитие событий и «кое-что» стало тоже «незаконным». В смысле, перешло в разряд табуированной лексики. Для него придумали эвфемизм «сами знаете что», для этого эвфемизма, в свою очередь, «понятно что», для него – «ну, вам ясно», для него «оно самое», а для «оного самого» – «фраза». Дальше идти уже было некуда, поскольку становилось понятно, что в разряд табуированной лексики через некоторое время попадут все слова и словосочетания немецкого языка. Так, последний эвфемизм привёл к тому, что даже учителя немецкого на своих уроках были вынуждены объяснять материал в основном намёками, избегая некогда научных, а теперь табуированных, терминов.

По этой причине закон снова был направлен на доработку. В него включили уточнение: «незаконно употреблять кое-какие фразы везде, кроме как в этом законе». Заодно уточнили, что эвфемизмы не являются этими самыми фразами и ответственности за их произнесение нет. Последнее вызвало волну манифестаций негермано-германцев, которые требовали повторного запрета эвфемизмов на основании того, что всем понятно, что они обозначают, а это оскорбительно. Первое же оказалось недостаточным, поскольку сложилась парадоксальная ситуация, при которой закон можно печатать, но на него нельзя ссылаться. На манифестации временно закрыли глаза, а закон дополнили ещё: «...кроме как в этом законе и ссылках на него». Чуть позже, по всё тем же причинам технического характера, было разрешено и цитирование закона. Но решённые технические проблемы обернулись новыми юридическими: теперь подсудимые все как один утверждали, что в своих речах они вовсе не говорили запрещённое, а просто цитировали закон. Появился даже речевой оборот: «согласно закону, нельзя сказать, что кое-кто – кое-кто». Именно в такой форме негермано-германоненавистники выражали свои мысли и это оказывалось совершенно легальным.

Закон снова уточнили. Теперь цитировать закон разрешалось только лицам, находящимся при исполнении. Это вызвало волну манифестаций уже со стороны германо-германцев. Они требовали отмены закона, который, во-первых, даёт самому себе особые права, несовпадающие с правами граждан Германии, а во-вторых, теми же правами наделяет небольшую группу людей, которым, по мнению германцев, и так слишком жирно. Такой закон, соответственно, недемократичен и должен быть отменён во избежание.

Таким образом, действие закона было приостановлено, вплоть до его окончательного уточнения. Которое продолжается и по сей день. Закон на данный момент по объему занимает почти тысячу страниц – именно столько требует учёт всех нюансов и возможных коллизий. Его планируется выпустить отдельным томом к уголовному кодексу, а некоторые даже предлагают сделать этот закон отдельным кодексом. На кафедрах некоторых университетов уже введена специальность «законоведение закона о кое-чём». Введена впрок – когда закон доработают, такие специалисты будут весьма востребованы. А мы, германцы всех национальностей, с нетерпением ждём, чем же эта бодяга закончится.

_________________
Я Родину свою люблю, а государство ненавижу!

А. Розенбаум

Спасибо. Рассмешило.