obshalka

Олесь БУЗИНА. Ангел Тарас Шевченко

На From-UA – премьера! Мы начинаем публикацию отрывков из новой, еще не вышедшей в свет книги известного украинского писателя и журналиста Олеся Бузины. «Ангел Тарас Шевченко», как вы уже догадались, является продолжением скандального бестселлера «Вурдалак Тарас Шевченко». Эта книга, впервые опубликованная в газетном варианте в конце 1990-х годов, наделала много шума и принесла своему автору быструю, но неоднозначную славу. Одних читателей «Вурдалак» брутально оскорбил, других – наоборот, порадовал своей смелостью в низвержении идолов, которыми удивительно быстро обросла независимая Украина, едва «отряхнувшись от старого мира». Но мало кого эта книга оставила равнодушным, и очень многих заставила задуматься над тем, действительно ли мы почувствовали себя свободными, сменив одних кумиров на других.

Большую и совершенно бесплатную рекламу Бузине и «Вурдалаку» сделали те, кто пользуется Тарасом Шевченко как иконой националистического движения. Они – особо пострадавшая сторона. При этом вряд ли можно сказать, что после появления "Вурдалака" образ Кобзаря в восприятии украинцев особенно пострадал: они простили своему самому известному поэту его земные грехи и стали, возможно, относиться к нему более по-человечески, нежели как к бесплотной святыне. Было бы у нас своих Пушкиных и Шекспиров пруд пруди, а так – особенно не покапризничаешь.

Новая книга Олеся Бузины, нет сомнения, будет также популярна и скандальна. Это заложено уже в ее названии – «Ангел Тарас Шевченко». Что хотел сказать этим автор – читателю лучше узнать самому, дочитав произведение до конца.

В чем секрет популярности и привлекательности книг Бузины? Прежде всего это, конечно, яркая, хлесткая, беспощадная форма, оценки, наповал убивающие ханжей. Но при этом нельзя не отметить, что Бузина – доказателен. Он приводит реальные факты, добытые кропотливым трудом из малоизвестных, но вполне доступных источников. И в своих выводах он логичен. Далее, конечно, с резкими оценками автора можно соглашаться или нет, разделять его накал критики или посмотреть на это более снисходительно. Но писательская задача выполнена – читатель вынужден задуматься и сделать собственный вывод из неоспоримых фактов.

Олесь Бузина вполне мог назвать свою книгу, скажем, «Неизвестные факты из жизни Т.Г. Шевченко». И это была бы сущая правда. Но кто бы заметил такую книгу в наш информационный век?!..

Итак, вашему вниманию –

«АНГЕЛ ТАРАС ШЕВЧЕНКО»


Глава I. Из которой выясняется, что не все украинцы любят Шевченко

«Русское образованное общество не знало подлинного Шевченко, – писал в 1925 году украинский эмигрант А. Царинный, – пока не были обнародованы его так называемые запрещенные сочинения… Приятели и предварительная цензура до неузнаваемости приукрасили его образ. Обнаженный Шевченко был известен лишь немногим, посвященным в тайны его души и быта, как, например, И.М. Сошенко или П.А. Кулишу. Кое-какие запрещенные стихотворения Шевченко («Мария», «Сон», «Кавказ») ходили по Малороссии в списках, но не могли иметь широкого распространения и служили лишь в некоторых кругах удобным орудием для противорелигиозной и революционной пропаганды. Только постепенно выступил наружу звериный лик Шевченко, и все увидели, сколько в этом истинном хаме скопилось ненависти и злобы против Бога, против Русского Царя, против какой бы то ни было власти, против всякого общественного или имущественного неравенства, неизбежного в человеческом общежитии. Шевченко был по духу большевиком задолго до того, как на исторической сцене появилось «большевичество» и овладело Россией».

Мнение жесткое. Уверен, ярым шевченкоманам оно не понравится. И все же я вынужден его процитировать. Для объективности. Чтобы ни у кого не возникло соблазна утверждать, будто все украинцы видят в Шевченко не иначе как «батька», за которым толпами бредут унылые выводки его «детей», уткнув вислые носы в «Кобзарь», как в букварь.

Единственное, в чем я не согласен с г-ном Царинным, так это в том, что злость Шевченко была направлена исключительно против русского царя. Хватало от него всем – и папе римскому, и античным жрецам, и нашим гетманам всех политических раскрасок во главе с Богданом Хмельницким. Была бы ненависть… А уж на кого (или на что) ее излить – разве это проблема? Хоть на пень! Лишь бы полегчало…

Пробежит мимо зазевавшийся католический попик, метя тротуар лиловой сутаной, – взбодрим его! Пробредет русский православный батюшка, озадаченный думами о попадье и многочисленном семействе, – тоже хорошо! Промеж лопаток его «критикой»! А это кто в карете с конвоем? Царь? Ну, держись, царь!

Как писал сам Тарас:

Обридли тії мужики,
Та паничі та покритки.
Хотілося б зогнать оскому
На коронованих главах…

Конечно, можно упрекнуть Царинного в необъективности. Выметенный из Киева на неуютный Запад революционной метлой, он вряд ли мог сохранить уравновешенность чистого разума. Шевченко казался ему чем-то вроде демона-петлюровца с булгаковской печки. Или большевика-матросика «из хохлов» – таких тоже хватало.

Но вот свидетельство другого украинца – из куда более тихой эпохи. К тому же личного друга Тараса Григорьевича – небезызвестного Пантелеймона Кулиша. Смолоду Кулиш заваривал ту же кашу, что и автор «Гайдамаков». По собственным воспоминаниям, казаков он тогда воображал не иначе как «рыцарями». Потом разочаровался и в казаках, и в рыцарях. Остыл. Пересмотрел взгляды. И уже на склоне лет разразился сатирической поэмой «Кулиш в пекле» – малороссийским аналогом дантовского «Ада».

По сюжету поэмы, попав на тот свет, Кулиш встречает на берегу Стикса двух грешников, сразу же кинувшихся ему в объятия, «мов дрочені воли». В одном из них он узнает историка Костомарова, с которым сочинял некогда «бреходурнопею» о запорожцах, а в другом – в том, на шее которого, кроме ярма, болтается еще и бочонок с водкой – Тараса:

Тарасе! Чи се ти?.. Миколо,
Письменського козацтва школо!
Чого се ви сюди зайшли?

Шевченко даже за гробовой доской начинает жаловаться на жизнь (если, конечно, так можно выразиться о загробной жизни), особенно напирая на то, что к раю их даже близко не подпустили да еще и выпить не дают! Адские муки ужасны! Аромат несравненной водки какого-то неведомого сорта щекочет Кобзарю ноздри, но наклонить голову и дотянуться до бочонка языком ему никак не удается – мешает ярмо. Поэтому он пеняет перевозчику через Стикс – Харону, играющему в потусторонних страданиях Тараса ту же роль, что и Николай I в его реальном существовании. Великий Кобзарь, вымаливая «хоч би чарочку маленьку горілки промочити пельку», унизительно канючит:

А ти, безбожний дідугане,
Пекельне твориво погане,
Мені до шиї причепив
Важке барило ланцюгами,
Що пахне любо горілками,
Яких я й зроду ще не пив!

Но тщетно! Харон грубо обрывает эти жалобы, замечая, что тут не шинок и что ему вообще надоело таскать всяких «брехак» на прием к Вельзевулу, а потом грузит всю троицу в лодку и вывозит на середину Стикса.

Дальше юмор автора поэмы приобретает просто зловещую окраску! Тарас и Костомаров начинают драться из-за кошелька с деньгами, болтающегося на шее у историка. Кулиш пытается вырвать более безобидного Костомарова из лап Шевченко. Харон применяет весло, как полицейскую дубинку, в страхе, что они перевернут лодку. Костомаров падает за борт и тонет (причем из головы его, расколотой веслом, высыпаются золотые монеты), а Кулиш в ужасе озирается кругом:

А де ж Тарас? Нема й Тараса!
Се ж і його втопив Харон!
Душа на оковиту ласа,
Пила за цілий легіон.
Тепер з барилом потонула,
Ні разу з нього й не ковтнула...
Шкода такого кобзаря!

Но когда лодка подплывает к берегу, из воды вполне в гоголевском духе поднимаются адские утопленники Костомаров и Шевченко и снова начинают оглашать окрестности жалобными воплями. Слушать их уже просто нет сил. Тарас заводит свою вечную песню о водке, жадный историк – о деньгах. Вконец измотанный бесовским дуэтом Харон плачется в жилетку Кулишу:

А се таких два гайдамаки,
Яких і в світі не було:
Сі знають, де зимують раки,
І компонують тільки зло.
Нехай би в рай обох приймали:
На біса їх сюди заслали,
Щоб ясувати тут ясу!
Коли живих не збунтували,
Дак щоб мерців нам попсували
І с пеклі справили трусу!

Рисуя своих соратников по Кирилло-Мефодиевскому обществу в таких неприглядных тонах, сатирик высмеивает их характернейшие привычки – любовь Тараса к выпивке, а Костомарова к бессмысленному накопительству. Кошелек на шее у последнего появляется не случайно. В примечаниях к своей поэме ехидный Кулиш вспоминает, что кошель писан «с натуры». Во время их совместного путешествия по Италии Костомаров ни за что не хотел расставаться с мешочком червонцев. Он не снимал его, даже когда спал и умывался – при этом постоянно канючил «позичить грошей», напирая на то, что «червінців не хочеться тратити». «Знай побільшував той важкий гаман, що висів у нього на шиї і в Італії, і над Стіксом», – завершает свою филиппику Кулиш.

Шевченко он называл человеком «темным», то есть необразованным, но «великим поэтом» и особенно жаловался на то, как всевозможные «приятели» спаивали его, не давая выбраться из «геенны пьянственой». Вряд ли у кого бы то ни было найдутся основания упрекнуть сочинителя «Пекла» в необъективности. Тарас сам никому спуску не давал. Так стоит ли сожалеть о том, что ему воздавали той же мерой, которую он и ввел в моду?

Но особенно крепким нагоняем от «старых украинцев» наградил Кобзаря Михаил Драгоманов – известный в дореволюционных прогрессивных кругах публицист и родной дядя еще более известной, благодаря школьному втиранию ее в мозги, поэтессы Леси Украинки. «Необходим объективный и исторический суд над Шевченко» – так поставил он вопрос еще в 1879 году, словно предчувствуя надвигающиеся беды от безмерного обожествления поэта «с барылом».

_________________
Я Родину свою люблю, а государство ненавижу!

А. Розенбаум

Тайна царского гнева

«Больше всего в жизни я презираю неблагодарность», - говорил Наполеон в фильме Сергея Бондарчука. То же самое мог бы сказать о себе и Николай I. Имя этого императора оплевано, память втоптана в грязь, но у меня он вызывает только симпатию. Сын убитого заговорщиками отца, младший брат в семье, никогда не предназначавшей его для трона, застенчивый одинокий подросток, вытянувшийся в юношу в садах того же Царского Села, что и Пушкин, каким мстительным тираном он мог бы стать! Тем не менее, империя получила в нем твердого и разумного правителя, никогда не превышавшего меру необходимой жестокости.

Вы можете поставить себя, читатель, на его место? Вообразите, что это вашего папеньку прикончили ударом табакерки в висок, а вы вынуждены видеть лица его убийц каждый день в дворцовых переходах и гвардейских казармах. Представьте, что это ваше детство проходит в годы, когда Россия трещит под ударами французов, испытывая одно поражение за другим – Аустерлиц, Фридланд, Прейсиш-Эйлау, – а потом отыгрывается, как в карты, распуская своих гикающих казаков по улицам Парижа. И откройте, наконец, если сможете, дверь в свою душу тому ужасу, который ежедневно испытывала царская семья в предчувствии новых переворотов!

У двадцатидевятилетнего Николая I тоже был свой Тулон – 14 декабря 1825 года. Отправляясь на Сенатскую площадь, где уже выстроилось каре отказавшихся присягать бунтовщиков, он проронил брату Михаилу: «Я или император, или мертв». Почти ту же фразу услышал от него и Бенкендорф: «Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив свой долг». Никто не знал, кто выйдет победителем. Это задним числом все кажется просто. А в одно из мгновений того морозного утра толпа лейб-гренадеров, распропагандированных декабристом Пановым, чуть было не захватила Зимний! Не подоспей вовремя гвардейский саперный батальон, то «дворец и все наше семейство были б в руках мятежников», как признавался сам Николай I.

Он оставил подробнейшие, полные психологической достоверности мемуары о 14 декабря. В них царь честно пишет, что не смог бы спасти Зимний, так как был занят событиями на Сенатской площади и ничего не знал «об угрожавшей с тылу оной важнейшей опасности». «Из сего видно, -- добавляет он, -- что ни я, никто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему».

А вот как он описывает свое пребывание на линии огня: «В это время сделали по мне залп; пули просвистали мне через голову и, к счастию, никого из нас не ранило. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были б в самом трудном положении».

- Ваше Величество! Нельзя терять ни минуты, - воскликнул по-французски генерал-адъютант Васильчиков, - ничего не поделаешь: нужна картечь!
- Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?
- Чтобы спасти вашу империю…

«Эти слова, - продолжает Николай, - снова привели меня в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверняка все; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством».

«Жизненные университеты» будущий император проходил в приемной своего брата Александра I, когда командовал одной из гвардейских бригад. Сюда каждое утро, «подобно бирже», собирались все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские и армейские генералы и «другие знатные лица, имевшие доступ к государю». Молодой великий князь Николай, попадая в это шумное собрание, слушал и присматривался. По его признанию, тут он «многое видел, многое понял; многое узнал – и в редком обманулся. Время сие было… драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я сим воспользовался».

Кадры решали все и при Сталине, и столетием ранее. Командуя бригадой, Николай увидел, что офицеры-гвардейцы делятся на три категории – знающих и усердных профессионалов, добрых, «но запущенных» малых и на «говорунов дерзких, ленивых и совершенно вредных». Последних, несмотря на связи в аристократических гостиных и «прогрессивные» взгляды, он всеми силами старался вытеснить со службы «без милосердия».

В этом была причина, почему 14 декабря Николай I оказался в полном смысле на коне, переиграв распущенных неорганизованных декабристов. Свою победу он готовил годами, ежедневной черновой работой. В гвардии его знали. И он всех знал. Ему было на кого положиться. А потому, пока растерянные неуверенные в себе революционеры бессмысленно топтались вокруг памятника Петру I, император работал – стягивал на площадь батальоны и эскадроны, приводил к присяге войска и подвозил артиллерию. К вечеру все было кончено. Лошади конной гвардии беспомощно скользили копытами по гололеду, идя в атаку. Зато всего несколько выстрелов из пушек решили судьбу империи почти на столетие – бунтовщики в панике разбежались. Николай взял скипетр, как и положено настоящему властителю – не просто так, по закону наследства, а в борьбе, наглядно доказав сомневающимся, что он его достоин.

Впоследствии царь с некоторой иронией будет вспоминать тип офицера-вольнодумца, во времена его юности даже на учения являвшегося не в форме, а в гражданском фраке, накинув поверх него шинель. Естественно, не такому шалопаю было по силам перекусить выю «гидре самодержавия»!

Но самое удивительное – «гидра» оказалась еще и относительно доброй! Пережив шок, испытав психологическую травму, она не бросилась косить без разбора всех вокруг, а производила расследование с толком и расстановкой. Принцип этого дознания сформулировал сам император, давая инструкции генералу Левашову: «Не искать виновных, но всякому дать возможность оправдаться». В отличие от сталинских репрессий 1920-30 годов, в деле декабристов нет невинных жертв. Наоборот, многих даже не наказали. Доноса или оговора было недостаточно. Только если два независимых друг от друга показания на подозреваемого совпадали, им начинали заниматься вплотную. В противном случае – давали выговориться и отпускали. Так, к примеру, прошел императорскую «чистку» известный писатель Грибоедов – приятель чуть ли не всех известных декабристов. Пребывание под следствием ничуть не повредило его дальнейшей дипломатической карьере.

Советские историки любили попрекать Николая I пятью казненными декабристами. Но повешенные в Петропавловской крепости не были невинными овечками. Они подняли мятеж с целью цареубийства. «Замочить» царя не вышло, и палачам-неудачникам пришлось расплатиться собственными шейными позвонками. Все случилось строго по ветхозаветному принципу – око за око, зуб за зуб. Напомню только, что официальный культ этих «дворянских революционеров» стал складываться в СССР в те самые 1920-е годы, когда советский режим уничтожал своих потенциальных противников не поштучно, а миллионами! В небытие уходили целые классы и сословия – буржуазия, дворянство, зажиточные крестьяне. И на этом фоне, прямо над гекатомбой жертв, крокодиловы слезы по буйной головушке полковника Пестеля и его четырех сотоварищей! Ну не цинизм ли высшей пробы?!

Однако, что бы там не писали, а, подавив бунт, молодой император не превратился в кровавое чудовище. Именно в его царствование начинается расцвет русской культуры. Николай лично вытаскивает из михайловской ссылки Пушкина. Покровительствует постановке на столичной сцене гоголевского «Ревизора», видя в нем средство борьбы с коррупцией. При нем первые шаги делает русская классическая опера. «Иван Сусанин» Глинки или «Жизнь за царя», как звучало ее первоначальное название, - тоже ведь детище «реакционной» николаевской эпохи!

У нас, киевлян, есть особая причина испытывать чувство признательности к Николаю I. Семнадцать раз – чаще, чем любой другой правитель России до и после него – этот государь посетил Киев. Причем на обычных лошадях, ибо железной дороги сюда еще не было. И не туристических досугов ради, а во имя благой мысли вернуть блеск столице Древней Руси. На месте канав и одноэтажных домишек в 30-50 годы XIX столетия поднялся современный город. Даже Крещатик стал улицей в царствование Николая I. До него тут был просто яр, упиравшийся в Козье болото – нынешний Майдан Незалежности.

По императорскому замыслу, в Киеве возникает университет, строится мощнейшая крепость (тот самый Арсенал, который теперь пытаются превратить в «мистецький»), возводится здание 1-й гимназии, где будут учиться литературные Турбины и абсолютно реальные Булгаков, Паустовский, историк Тарле, советский нарком Луначарский и даже убийца Столыпина Богров. (Кстати, в этом же желтом здании, некогда украшенном на фронтоне двуглавым орлом, на Бибиковском, ныне Шевченковском бульваре, учился на филологическом факультете и автор этих строк – естественно, в куда более позднюю эпоху, когда никакой гимназии там уже не было, зато были те же самые коричневые парты, за которыми сидели некогда вышеперечисленные известные и совсем уж безвестные гимназисты).

Первый стационарный мост через Днепр – тоже детище государя императора Николая Павловича. Недаром до революции он носил название Николаевского. А еще Владимирский кадетский корпус, где теперь Министерство обороны Украины, Институт благородных девиц – по-нынешнему, Октябрьский дворец – всего просто не перечислишь!

И только отношения с литераторами у государя как-то не складывались. Впрочем, ради справедливости следует признать, что литератор ему попался особенный – с большой долей если не придури, то оригинальности и безумной отваги. Взять того же Пушкина. Царь его не просто обласкал. Даже в камер-юнкеры произвел. И это бездельника, никогда толком не служившего, только где-то числившегося, протиравшего зад в основном за карточным, а не чиновничьим столом! Но «потомок негров безобразных» обиделся. Ему хотелось быть, как минимум, камергером! В расстроенных чувствах мулат-камер-юнкер стал гоняться за кавалергардом Дантесом, пока не получил то, чего давно искал – мир праху его… Тем не менее, Николай I все долги покойного – 80000 рублей – уплатил из собственного кармана, хотя мог потратить их эффективнее – например, на перевооружение армии.

Хорош фрукт был и поручик Лермонтов – вызвал на дуэль сына французского посланника! Кстати, тоже какого-то там атташе. Ах, как мило! Как патриотично! А главное, умно. Теперь давайте переведем это на современный язык – представим, что русский лейтенант (или украинский – если хотите) в Москве (вариант – в Киеве) надраил рыло иностранному дипломату, произведя международный скандал. Представляю, как взвыла бы нынешняя российская прозападная пресса. Какой-нибудь «Коммерсантъ». Или «Новая газета». Небось, написали бы, что лейтенанты в путинской армии – отъявленное хамье.

И что, прикажете, было делать в XIX веке Николаю I? Наградить Мишку Лермонтова поместьями? Повысить в чине? Представить к Владимиру с мечами? Царь-батюшка поступил разумнее. Дабы поручик-неврастеник на жизнь и здоровье заграничных подданных в Санкт-Петербурге не покушался и имиджу великой державы не вредил, перевел его на Кавказ в Тенгинский пехотный полк. Только хулиган до места службы не доехал – свернул из отпуска в Пятигорск и там ввязался в глупейшую ссору с отставным майором Мартыновым. Дальнейшее известно даже нынешнему малообразованному поколению школьников. Только в чем, скажите, император виноват? Он, что ли, подначивал Лермонтова дразнить Мартынова «горцем с большим кинжалом»? Тянул за язык, подсказывая провокационную фразу: «Так ты меня вызываешь?».

Немногим отличались от русских и иностранные писатели. Как носились в Зимнем дворце с французским путешественником маркизом де Кюстином! Водили везде, показывали, приглашали на балы. Подпускали к ручке государыни.

Парижская скотина отблагодарила злопыхательской книжкой «Россия в 1839 году». Читаешь – диву даешься. И русские, видите ли, поддельно вежливы. И солдаты их не так молодцеваты, как можно было бы предположить по их славе. И рабство везде. А за всем этим в подтексте недоуменный европейский вопрос: как же так получилось, что такую дикую и отсталую страну мы, передовые прогрессивные французы, во главе с гениальным Наполеоном победить не смогли?

Тем не менее, чувствительный государь обиделся. В парижских газетах русские агенты заказывали даже статьи для опровержения клеветника. А потом выяснилось, что ядовитенький маркиз – обыкновенный педераст, злой на язык, как и большинство его собратьев. Вспомнили, как в 1824 году, за пятнадцать лет до путешествия в Петербург, Кюстин назначил в пригороде Парижа свидание приглянувшемуся молодому солдату, но был пойман и бит его сослуживцами. Во французском высшем свете его даже перестали принимать после этой скандальной истории. Получалось, что выдающийся критик самодержавной России – просто извращенец с некоторыми литературными способностями, и что спорить с ним даже как-то унизительно для такой великой империи. Ведь не может же она погибнуть из-за писаний какого-то французского гомика? (Подробнее эта история изложена в примечаниях к книге де Кюстина, вышедшей в Москве в 2000 году. На данный момент это самый полный перевод творения маркиза-педераста на русский язык. – Авт.)

Еще один выдающийся ум эпохи – Александр Дюма – прислал как-то Николаю I экземпляр своей пьесы «Алхимик». Рукопись в роскошном переплете сопровождало заискивающее письмо с подписью: «Александр Дюма, кавалер бельгийского ордена Льва, ордена Почетного легиона и ордена Изабеллы Католической». Свободный французский литератор намекал, что желал бы получить крестик еще и от деспотического русского режима. Министр просвещения граф Уваров (к слову, педераст отечественный, что не помешало ему разработать и воплотить в жизнь знаменитую формулу «Православие, самодержавие, народность») покровительствовал Дюма, рекомендуя царю «поощрить» иноземного писателя орденом св. Станислава 3-й степени. Говоря по совести, это был самый ерундовый русский орденишко - его получал любой чиновник после двух лет беспорочной службы. Однако император, раздосадованный неудачным романом с мировой литературой, сухо написал на полях: «Довольно будет перстня с вензелем». Мстительный Дюма перстень принял и, как пишет Андре Моруа, тут же посвятил «Алхимика» своей любовнице, а вскоре напечатал роман «Учитель фехтования», который «не мог не возмутить царя, ибо это была история двух декабристов – гвардейского офицера Анненкова и его жены, юной французской модистки»…

Вот такие они были - благородные служители литературных муз!

История Тараса Шевченко идеально вписывалась в формулу: Николай Первый и писатели. Царь делал очередному таланту добро, а облагодетельствованный тут же отвечал порцией черной неблагодарности.

Мы привыкли выслушивать только одну сторону – адвокатов Шевченко. Так давайте же предоставим слово и обвинению!

Начальник штаба корпуса жандармов генерал Дубельт оставил заметки о деле кирило-мефодиевцев. «В 1847 году, - писал он, - был обнаружен заговор некоторых малороссиян против правительства… При осмотре бумаг этих господ найдены в портфеле Шевченки дурно нарисованные, самые безнравственные картинки, большая часть из них составляли карикатуры на особ Императорской фамилии, и, в особенности, на государыню императрицу, и самые неблагопристойные стихи на счет ея величества. Когда спросили Шевченку: что это? он отвечал: «Простите, вперед не буду!»… (Заметки генерал-лейтенанта Л.В. Дубельта были опубликованы уже в XX веке незадолго до революции в историческом журнале «Голос минувшего», №3 за март 1913 г.).

Иными словами, Тарас рисовал то, что на современном языке называется порнографией. Как же еще можно объяснить определение «безнравственные»? То, что героиней этих позорных шаржей оказалась супруга царя, только подлило масла в огонь. Зато теперь мы знаем, почему же «художнику» запретили рисовать. Николай I как добрый христианин просто хотел оградить однополчан нового солдата русской армии от воздействия его «безнравственных картинок».

А как бы вы поступили на его месте? Хотя бы мысленно примерьте корону, накиньте на плечи мундир с генеральскими эполетами, усядьтесь за стол в кабинете Зимнего дворца. И вообразите, что перед вами лежит приговор по делу Тараса. Того самого, на выкуп которого вы давали деньги, а «оно» отплатило рисуночками вашей супруги в интересных позах.

Что бы сделал в подобном случае я, мне известно. Вы не поверите – простил бы шельмеца!

Я считаю, что в порнографии нет ничего опасного. Обычная водка в сто раз страшнее. Она уносит тысячи жизней. А от просмотра «безнравственных картинок» никто не умер и даже триппер не подцепил. К сожалению, Николай I не дорос до этой прогрессивной мысли. Но у него есть оправдание. Железное алиби! По-видимому, он просто не имел такой исторической возможности. Ведь современное украинское государство через полтора столетия после Николая до нее тоже не доросло! Оно по-прежнему, как в Средние века, сажает за изготовление и распространение порнографии. И в этом ничуть не лучше императора-крепостника. По нынешнему Уголовному кодексу, Тарасу светила бы даже не армия с возможностью выслужиться в офицеры, а тюремный срок!

Но я не стал бы упекать Шевченко даже в солдаты, а повелел бы поселить его в одном из своих дворцов под Петербургом – в Павловске или в Гатчине. Конечно, не в самом дворце, где бы он топтался сапожищами по коллекционному паркету, а в каком-нибудь флигельке. И приказал бы с утра до вечера трудиться над такими милыми его сердцу порнографическими открытками. Как раз в это время гремела по миру слава художника австрийского императора – Петера Фенди, употребившего свой недюжинный талант для удовлетворения подобных нужд. Так почему бы и нашему православному царству хоть в этом не уподобиться европейскому прогрессу?

А дабы кобзарь-порнограф не нуждался материально, не бегал попусту по кабакам да бабам, особым указом определил бы ему государственное содержание и отдельной статьей – ежедневно ядреную девку и бочонок водки. Еще бы и регулярно справлялся: «Как там мой верный художник? Мой Тарас? Вылакал свой бочонок? Вылакал! Так добавьте ему еще – пусть ни в чем не знает отказу! И девок, девок побольше! Ведь он их так любит – пошлите ему все публичные дома Санкт-Петербурга в полном составе! Мои гвардейцы пока потерпят – главное, чтобы искусство не страдало!».

Увы, я не император.

А Николай I не имел возможности обладать моим богатым историческим опытом и предположить, какие отдаленные последствия получатся из его, прямо скажем, не слишком удачного приговора, превратившего Шевченко в рядового. А потому оставим все как есть, читатель, и двинемся дальше. Прямо в публичный дом!

_________________
Я Родину свою люблю, а государство ненавижу!

А. Розенбаум

Амур и триппер, или Как Шевченко обокрали в публичном доме

В 1857 году по дороге с солдатской службы Тарас Григорьевич надолго застрял в Нижнем Новгороде. После строгой сексуальной диеты в форте Петровском, он собирался хорошенько поразвлечься...

«Я зашел в сад, - записал он в дневнике 29 сентября, - встретил много гуляющей публики обоих полов и всех возрастов. Между женщинами, как на подбор, ни одной не только красавицы или хорошенькой, даже сносной не встретил. Уроды…»

Но кроме «уродов» в городе на Волге было и два приятных исключения – театр и бордель. И если первое, конечно же, не могло сравниться с подобными столичными заведениями, то вторым Нижний славился. Тут происходили знаменитые ежегодные ярмарки, на которые съезжались купцы со всей России, а значит, была работа и для гулящих девок.

Впрочем, и приличные красавицы вскоре нашлись. Поэту очень понравилась супруга некоего Петра Голиховского – как он вспоминал, «мужественная брюнетка, родом молдаванка, и такой страстно-чувственно-электризующей красоты, какой я не встречал еще на своем веку». Тарас с трудом сдерживал себя, чувствуя, что весь горит. «Удивительная огненная женщина», - определил он характер привлекательности этой особы. И еще одна мадам вызвала у него вожделение - «красавица Попова». Впрочем, по уверениям нашего сластолюбца, эта последняя сильно проигрывала горячей южанке: «Она показалась мне сладкою, мягкою, роскошною, но далеко не такой полною жизни красавицей, как бурная огненная молдаванка».

Но обе они были замужними дамами, благосклонности которых было не так просто достичь. Поэтому хитрый Шевченко поступал следующим образом: обедал у молдаванки или Поповой, «наэлектризовывался», а потом шел сливать излишки энергии в публичный дом – заведение мадам Гильде. Тут он мог провести целые сутки. Деньги у него были. Друзья, как обычно, щедро помогали Тарасу – он только что получил по почте 150 рублей.

Нижний Новгород в это время развлекался по полной – обеды с музыкой и повальными гомерическими попойками следовали одни за другими. Но Тарас предпочитал, как он выражался, «положить якорь на ночь» именно у мадам Гильде. Ее девочек он даже называл «очаровательным семейством». Видимо, тут действительно было по-домашнему уютно.

Но 26 ноября случилась неприятность. Шевченко заказали несколько портретов. Он взял деньги авансом. А дальше слушайте его собственные признания из дневника: «Добре помогорычовавши, отправился я в очаровательное семейство м. Гильде и там переночевал. И там украли у меня деньги, 125 рублей».

Расстроенный Тарас заявил в полицию. Но ему было совестно признаться, при каких обстоятельствах он был обокраден. Застенчивый поэт скрыл от сыщиков все пикантные подробности «трагедии» и насочинял, по его же выражению, всяких «необыкновенных происшествий», которые с полной откровенностью перед самим собой назвал в дневнике «ложью».

Это было вполне в духе Шевченко! Найдите вора, но так, чтобы мне при этом не было стыдно! Полиция взялась за дело на ощупь, хотя Тарас и не очень верил в такое чудо. С досады он «чуть опять не нализался». А потом снова зашел к «той же коварной мадам Гильде» и «отдохнул немного». Пока шло следствие, Великий Кобзарь продолжал бывать в этом публичном доме, а заодно зачастил в театр.

Там его поджидала история, которую с полным правом можно назвать отдаленной предшественницей набоковской «Лолиты». Сорокатрехлетнего «батька нации» неожиданно потянуло на молоденьких. Захотелось диетического свежего мясца. В театральном меню ему очень понравилась 15-летняя актриса Катенька Пиунова, несмотря на юный возраст, с успехом выступавшая в малороссийских комедиях. В первой части книги я уже упоминал вкратце об этом, так сказать, театральном романе. Пришло время добавить подробностей.

Увидев юное дарование на сцене, Тарас так распалился, что даже превратился на время в театрального критика. «Бенефис милочки Пиуновой, - старательно выводит он в дневнике 21 января. – Полон театр зрителей и очаровательная бенефициантка - прекрасная тема для газетной статейки. Не попробовать ли?»

Никогда ранее он не писал рецензий на спектакли. И впоследствии тоже не будет их писать. А тут при виде аппетитного тельца провинциальной актрисочки Великого Кобзаря так прорвало, что в «Нижегородских губернских ведомостях» сразу же появилась за его подписью абсолютно бездарная, полная лакейского восторга статья «Бенефис г-жи Пиуновой». Даже не верится, что ее написала та же рука, которая с такой лихостью орудовала гайдамаками и казаками!

«Г-жа Пиунова достойно поддержала лестное мнение о себе, - блеял влюбленный Тарас. – Независимо от юности и располагающей наружности, она так мила и естественна, что, глядя на нее, забываешь театральные подмостки». Вывод, который сделал защитник народных масс после посещения бенефиса, звучит так: «Это вышла такая миленькая игрушка, что хоть на любую столичную сцену».

Шевченко тут же предложил Катеньке выходить за него замуж и даже стал хлопотать за предмет страсти перед великим актером Щепкиным – своим другом. «Моя люба… Піунова, - писал Тарас ему 17 января 1858 года, - хоче покинуть Нижній Новгород, і добре зробить, їй тут погано, воно тут захрясне і пропаде, як щеня в базарі. Я їй порадив виїхать в Харков, і воно раде виїхати… Я вже написав і послав епістолію до директора Харковського театра, а якби ще ти од себе до його вчистив… А воно аж плаче та просить тебе, щоб ти укрив її своєї великою славою. Зроби ж так, як воно і я тебе прошу, мій голубе сизий».

Впрочем, пока разворачивался этот «спектакль», народолюбец не забывал регулярно отмечаться и в «храме Приапа». Так в честь древнегреческого бога мужской силы он называл нижегородский публичный дом. Именно тут Шевченко встретил новый год, а потом сразу же пошел к заутрени, где ему очень не понравились дьячки, «раздирательно» певшие с похмелья.

Тарасу снились страшные сны, в которых Пиунова являлась в образе нищей. А в реальности истаскавшийся по гарнизонам и борделям поэт пугал молоденькую актрису – не о таком «папике» она мечтала. Даже то, что Шевченко взялся покровительствовать ее карьере, не помогло. Когда Тарас посватался напрямую, то получил такой же прямой отказ.

Это был удар! «Дрянь г-жа Пиунова! – излил душу Великий Кобзарь все тому же дневнику. – От ноготка до волоска дрянь!». Случайно встретив ее, он не нашел даже сил поздороваться.

Чтобы заглушить тоску, Тарас вместе с актером Владимировым прихватили «некую девицу Сашку Очеретникову, отчаянную особу» и отправились за город. «Поездка наша была веселая и не совсем пустая, - вспоминал Тарас. – Очеретникова была отвратительна, она немилосердно пьянствовала и отчаянно на каждой станции изменяла, не разбирая потребителей. Жалкое, безвозвратно потерянное, а прекрасное создание. Ужасная драма!»

А украденные у Тараса в заведении мадам Гильде 125 рублей полиция так и не нашла…

Зато что всегда было просто найти в тогдашних публичных домах, так это побочные эффекты удовольствий. Ей-Богу, я искренне сочувствую всем распутникам, жившим в николаевскую эпоху! И не потому, что их деятельность выпала на глухую пору крепостничества, а по той причине, что в пучину разврата беднягам приходилось нырять без хрупкой защиты, которую дарует их современным коллегам обычный презерватив!

Середина XIX века еще не знала ничего подобного. Паровой двигатель, и тот только недавно вошел в моду! Куда там презервативам! Правда, в передовой Европе уже были в ходу многоразовые шелковые кондомы, которые перед употреблением следовало пропитывать загадочной субстанцией, уничтожающей заразу. Во Франции в каком-то музее даже, говорят, хранится один такой, чудом уцелевший, принадлежавший некогда всемирно известному прозаику Виктору Гюго. С трудом представляю, как им можно было пользоваться. И что делать с ним потом, когда сладостный процесс уже завершен? Стирать с мылом вручную, а потом сушить на бельевой веревке?

Задолго до встречи с Пиуновой в 1845 году молодой, полный сил Тарас заболел загадочной инфекцией. Ничего конкретного о диагнозе Кобзаря исследователи не говорят до сих пор. Отделываются малопонятным определением «горячка». Но этот термин может означать любой воспалительный процесс, сопровождающийся повышением температуры – от гриппа до зубной боли.

В 2000 году вышла книжка украинского врача Петра Коваленко «Серце моє трудне, що в тебе болить…? (Заболевания и смерть Т.Г. Шевченко с точки зрения современной медицины)». Но и она не раскрыла тайну. Доктор Коваленко высказал предположение, что в 1845 году Тарас Григорьевич мог болеть сыпным тифом. К этой гипотезе его подтолкнули мемуары друга Кобзаря – Афанасьева-Чужбинского. Тот вспоминал, что Шевченко после болезни заезжал к нему бледный и с «побритой головой».

Во время тифа больному действительно бреют голову. Но тогда мы должны поверить в то, что, заразившись тифом в мирное время, Шевченко был исключительно нечистоплотным субъектом, не мывшимся буквально месяцами. Ведь разносчики этой болезни – вши!

Лично мне сложно принять такое объяснение. Откуда было подцепить Тарасу тифозную вошь, если эпидемии сыпняка не наблюдалось? Самодержавие, что ли, ее на бедолагу наслало?

Через некоторое время на глаза мне попало письмо, которое Тарас уже в армии в 1852 году отправил своему приятелю доктору Козачковскому. Именно он лечил поэта от таинственной хвори за семь лет до этого. Рядовой Шевченко писал, что чувствует приближение той же болезни, от которой Козачковский уже спасал его однажды и просил «целительный бальзам», каким его тогда врачевали. Документ этот можно найти в любом собрании сочинений Тараса. Но я обратил внимание, что в тексте попадаются странные троеточия в самых интересных местах – там, где пациент описывает подробности. Следовательно, стыдливые редакторы подвергли подлинное послание Кобзаря цензуре.

И только в одном издании – 3-м томе Собрания сочинений Шевченко, вышедшем под редакцией академика Ефремова в 1929-м году, на стр. 55 болезнь названа прямо – триппер. Или, как не совсем грамотно писал Тарас, перечисляя последствия своих «частых жертвоприношений» Венере – «я благодаря тую же богиню. никогда отъ нее не страдал. кроме какого небудь трыпера». Ефремов был замечательным литературоведом! Он издавал тексты Тараса так, как тот их написал. Ничего не выбрасывая – даже грамматических ошибок!

Сразу стало ясно, почему Шевченко во время лечения обрили. Триппер – венерическая болезнь. В середине XIX века с ней боролись примерно так же, как с сифилисом – препаратами на основе ртути. А от ртутных соединений выпадают волосы. Именно поэтому Шевченко был вынужден в 1845 году побриться наголо.

Но по большому счету, уровень тогдашней медицины позволял триппер не вылечить, а только залечить. Болезнь возвращалась рецидивами, так как носители ее продолжали дремать в организме. Чувствуя очередной приход старого «друга», Шевченко и попросил у доктора Козачковского порцию «бальзама».

Мы можем только посочувствовать Кобзарю. Но не меньшего сочувствия заслуживают и проститутки, с которыми он общался. Ведь отсутствие презервативов заставляло рисковать здоровьем и их. А то, что инфекция попадала в организмы девок от выдающегося поэта, согласитесь, было для них не большим утешением…

К тому же венерический инцидент, о котором Шевченко вспоминал во время военной службы, был явно не единственным проколом в его сексуальной биографии. В том же 3-м томе можно прочитать письмо Тараса к Виктору Закревскому от 10 ноября 1843 года. Привожу его полностью. Ибо со времен далекого 1929-го, когда этот шедевр эпистолярного жанра впервые увидел свет, никто не осмеливался перепечатать его:


Велыкій мій и Щырый друже
викторе Олексеевиче.

Постыгла мене долоня судьбы, або побыла лыха годына. Якъ хочешъ а воно однаково, ось що, у мене оце съ тыждень уже буде якъ я одъ якоись непотребыци або блудныци нечестывои купивъ за тры копы меди, и знаешъ яку я цяцю купывъ. Ой братику лебедыку! отакій зеленый якъ оцей сучій папиръ…ажъ суромъ (sic!) вымовить ху…ху…х…….!!! Охъ ажъ страшно. лежу оце братику стогну та проклынаю все на свити! а п….., забувъ уже якъ и зовуть, мене оце ажъ трясця затрясла якъ прочитавъ твою цыдулу. чого бъ мы оце съ тобою не сотворилы. та ба, у мене теперъ така суха морда шо ажъ сумно. думавъ шобъ окутаця у тры кожухи такъ перше те шо ныжче пупа лыхо а друге те шо чортъ ма ни одного кожуха, миркуй якъ самъ здоровъ знаещъ. Намочи серце морду та намочи не такъ чорзна якъ. а такъ якъ треба.
Та помяны во Псалми бахусови
щырого жреця спиртуозностей Т. Шевченка.
всемъ вашимъ родычамъ нызенько кланяюсь. у кого есть чада то и со чады. а вкого нема то тилько такъ. А Ганни вродлывій скажи шо якъ тилько очуняю та кожухъ пошыю то заразъ и пребуду съ пензлями и фарбами, на цилый тыждень, скажи й шо я ажъ плачу шо проклята хурт[ов]ина на цей разъ зомною та пожартовала,
прощай Голубчику нехай тоби бахусъ
помога трычи потрычи морду намочить
А м и н ъ.
Нудьгою и недугомъ бытый Т. Шевченко.
У Яготыни
року божого 1843 Ноября 10.

Можно только представить, как страдал Тарас, и даже позавидовать его способности шутить в такой ситуации! Триппер, он же гонорея, – крайне коварная болезнь. Обычно, скрытый период занимает три дня. Потом начинается воспаление мочеиспускательного канала, головка члена распухает, гной капля за каплей вытекает из страждущего орудия похоти, окрашивая исподнее омерзительными желтыми пятнами. По малой нужде – и то сходить тяжело! Струя урины вырывается, вызывая в члене жгучую невыносимую боль – больному кажется, что это течет не моча, а кипяток.

Это сейчас, в эпоху антибиотиков, триппер лечить легко! Порция уколов - и можно снова грешить, если, конечно, осталось желание. Но учитывая, что медики насчитывают до полусотни разновидностей этого заболевания, то некоторые из них оказываются удивительно живучими. Например, те, что попадают в организмы доступных славянских красавиц от африканских и арабских студентов, а потом ловятся на «удочку» уже нашими любителями мимолетных радостей, «рыбачащими» в тех же местах.

Прошу прощения у читателя за натурализм. Но что поделаешь, если все вышеописанное выглядит именно так! Возможно, эта неприглядная правда убережет кого-то от больших неприятностей. Напрасно, что ли, страдал Тарас? Так лучше учиться на его ошибках, чем совершать их самому!

Кстати, «тры копы меди», о которых пишет Шевченко, означает, что был он непереборчив. Копа – это полтинник. Следовательно, проститутка, заразившая его, обошлась поэту в полтора рубля мелкими медными деньгами. Как говорится, скупой платит дважды. Пусть и это будет всем нам уроком. Не стоит жалеть деньги и покупать задешево заразу себе на голову. То есть, тьфу, на головку…

Завершая тему скупости, упомяну, что однажды Кобзарь раздобыл себе любовь и забесплатно. Но и это не принесло ему выгоды! Скорее, наоборот. В молодости у Тараса был друг – художник Иван Сошенко. Это именно он обнаружил его в Летнем саду рисующим статуи, обогрел, приютил, выхлопотал разрешение посещать занятия в Академии художеств.

После того, как царская семья выкупила Шевченко, Тарас и Сошенко снимали на двоих комнатку у питерской немецкой семьи. У хозяйки квартиры жила племянница, сирота, дочь выборгского бургомистра Машенька Европеус. Сошенко описывал ее как «прехорошенькую немочку». Он полюбил ее от всей души и собирался жениться: «Но Тарас поломал все мои планы». Шевченко отбил Машеньку у жениха! «Долго я скрывал неудовольствие их близкими отношениями, - вспоминал обманутый друг, - наконец не выдержал. Выругав Тараса, я выгнал его из квартиры. Но этим не помог своему горю: Маша начала ходить к нему».

Тарас не только развлекался с пылкой немочкой, но и рисовал ее в обнаженном виде. От этих утех осталась живописная работа под названием «Женщина в кровати».

Родственники требовали, чтобы 25-летний поэт женился на обесчещенной девице. Но тот отказался – поматросил и бросил. Впоследствии судьба отомстила Кобзарю за то, что он поступил с Машенькой точно так же, как его соблазнитель-офицер в поэме «Катерина». Когда после армейской службы поизносившийся Тарас задумает найти подругу жизни, барышни четырежды отвечали ему отказами. Ни одна не захотела идти за старого обманщика…

_________________
Я Родину свою люблю, а государство ненавижу!

А. Розенбаум

Наиболее полно история ареста Тараса Григорьевича и его «братчиков» изложена в статье Михаила Новицкого «Шевченко в процессе 1847 года и его бумаги», опубликованной еще в 1925 году в журнале «Україна».

Журнал выходил под общей редакцией академика Грушевского, незадолго до того вернувшегося из эмиграции в СССР. Новая власть ему многое позволяла в благодарность за то, что он смачно плюнул в свое антисоветское прошлое, и бывший председатель Центральной Рады, сменив нестабильное эмигрантское житье на хлебную должность советского профессора и руководителя Исторической секции Всеукраинской академии наук (ВУАН), публиковал в своем журнале, что хотел, не слишком стесненный цензурными препонами. Большевистское правительство даже выделяло ему в полуголодные 1920-е годы полновесные американские доллары, чтобы он мог расплачиваться с авторами. Стимулировало, так сказать, «українознавчі штудії».

Из этой статьи Новицкого все наши последующие «дослідники» в основном и черпают информацию, останавливаясь, впрочем, в ужасе перед некоторыми особенно интересными фактами. К примеру, в наиболее полном до сих пор сборнике «Т.Г. Шевченко в документах і матеріалах», который издадут через четверть века после исследования Новицкого, один из ответов Шевченко на следствии будет опубликован не полностью. «Какими случаями, - спросили у него в Третьем отделении, - доведены вы были до такой наглости, что писали самые дерзновенные стихи против государя императора, и до такой неблагодарности, что сверх великости священной особы монарха забыли в нем и августейшем семействе его лично ваших благотворителей, столь нежно поступивших при выкупе вас из крепостного состояния?» И получили такое объяснение: «Будучи еще в Петербурге, я слышал везде дерзости и порицания на государя и правительство. Возвратясь в Малороссию, я услышал еще более и хуже между молодыми и между степенными людьми; я увидел нищету и ужасное угнетение крестьян помещиками, посессорами и экономами шляхтичами, и все это делалось и делается именем государя и правительства»…

Что же скрывается за загадочным троеточием? Ведь фраза явно оборвана. У Новицкого находим полный ответ. Сразу же после слова «правительства» следует продолжение шевченковской исповеди: «Я всему этому поверил и, забыв совесть и страх Божий, дерзнул писать наглости против моего Высочайшего благодетеля, чем довершил свое безумие».

Ни в чем не собираюсь упрекать Кобзаря. Струсил ли он на следствии, выкручивался ли или действительно в ту минуту думал так, говоря о своем «безумии», мне все равно. Но ни одна ученая б… не осмелилась после Новицкого честно процитировать подлинную фразу Кобзаря! Ни в советской, ни в постсоветской Украине! Хотя бы во имя элементарной научной точности, не говоря уже о подлинном драматизме, который передает эта шевченковская реплика.

Не осмеливаются повторять у нас и описание поведения поэта на следствии, которое содержится в журнале III отделения. Вот оно: «При первоначальном словесном допросе Шевченко, соглашаясь в неблагопристойности своих сочинений, сам называл их «мерзкими». При этом виновный рассказал случай, по которому он получил свободу из крепостного состояния. Карл Брюллов написал портрет В.А. Жуковского, который представил его Государю Императору. Его Величество и прочие члены Августейшей фамилии сделали складку и деньги послали через Жуковского Брюллову, а Брюллов на эти деньги выкупил Шевченко на свободу». «Убежденный в III отделении, - продолжает полицейский журнал, - Шевченко еще более почувствовал раскаяние в гнусной неблагодарности своей к особам, оказавшим ему столь важную милость. Впрочем, раскаяние это ограничилось только в отношении стихотворений, о Славянском обществе и участии в оном Шевченко показал упорное несознание, отзываясь, что ему не было известно ни о каких замыслах друзей его».

Правда, на очной ставке о причастности Тараса к тайному обществу стал твердить его приятель – студент Андрузский. Однако наш герой эти наветы решительно отверг – мол, ни о каких подпольных организациях ни сном, ни духом не ведаю! Живи он в более поздние времена и попади в НКВД, гестапо или в куда менее известную, но не менее жестокую Службу безопасности ОУН Степана Бандеры, за него бы взялись всерьез. Выколотили бы из поэтической тушки все – вплоть до тайного умысла прорыть подземный ход из родной деревни Кирилловка в петербургский Эрмитаж и вынести оттуда все культурные ценности. Но, повторяю, Шевченко посчастливилось жить в эпоху просвещенных жандармов. В III отделении не пытали! Не били подследственного по почкам, не давили ему лакированным жандармским сапогом половые органы и не загоняли непродезинфицированные иголки под ногти.

Впрочем, Петрашевский, попавший в контору Дубельта через два года после Тараса по делу имени себя, будет утверждать, что его там все-таки истязали – некой загадочной «электрической машинкой». Во что верится с трудом. В отсталой России с одной железной дорогой на всю страну (да и то только из Царского Села в Петербург) «электрифицированные» жандармы – это вообще какая-то фантастика! Она и возникнуть-то могла только в передовом продвинутом мозгу хорошо информированного о технических новинках чиновника Министерства иностранных дел и одновременно социалиста Петрашевского, которому, видимо, просто стыдно было признаться, что его «сломали» обычными психологическими методами. Вот и пришлось самому «изобрести» фантасмагорический полицейский электрошок, куда более зрелищный и убедительный для слушателей, чем шок обычный, возникающий сразу после того, как подследственный попадает в тюремную камеру.

Ведь все люди почему-то предпочитают воображать себя непременно героями. Им хочется убедить других, что они сдались только после жесточайших пыток – цепей, дыб, кнутов, электростанций, подключенных прямо к заднице носителя передовых идей… Не рассказывать же о том, что пришел вечер, а ты сидишь в одиночке и думаешь о том, что в это время твои знакомые идут в театр, на бал, в публичный дом… А утром станут делать карьеру, как ты еще вчера… И обычное переписывание казенных входящих и исходящих покажется таким сладким делом, а собственные гениальные прозрения о несправедливости мирового устройства таким «безумием», что волей-неволей примешь правду дубельтов и бенкендорфов, гласящую: ничего развивать не надо, а лишь охранять. Ибо в мире ничто не развивается. И развиваться не может – только разлагается. И долг наш, жандармский, верноподданнический – разложение этого лучшего из возможных миров всеми имеющимися средствами пресечь!

Кстати, о правде дубельтов. Допрашивавший Тараса на следствии генерал-лейтенант от кавалерии (ибо «жандармы» в переводе с французского – «вооруженные всадники», задуманные первоначально как конная военная полиция) Леонтий Васильевич Дубельт был, как и Шевченко, сыном обычного крестьянина. Правда, не украинского, а латышского. Но сути дела это не меняет, демонстрируя, какую непохожую карьеру могли сделать одаренные крестьянские дети в сословной дворянской империи, коей являлась николаевская Россия.

Крестьянское происхождение Дубельта в советские времена, естественно, не разглашалось, чтобы не ввергать граждан в ненужные размышления и не подрывать веру в классовую сознательность. Не афишируют его и сейчас в Украине. Может, латышей боятся дразнить, надеясь вслед за ними пролезть в Евросоюз. Может, не знают попросту об этом факте, по необразованности своей. Но не я же латышские крестьянские корни начальнику штаба корпуса жандармов придумал!

В писаниях знаменитого «князя-республиканца» Петра Долгорукова – соратника все того же Герцена, об этом прямо сказано: «Леонтий Васильевич Дубельт, столь гнусно памятный в летописях Николаевского царствования, сын лифляндского латыша-крестьянина, поступившего в военную службу и с офицерским чином приобретшего дворянское достоинство». Вот оно как бывает! Тут же и характеристика этому гению сыска дается, особо ценная тем, что исходит от революционера и эмигранта: «Дубельт – человек ума необыкновенного, но в высшей степени жадный, корыстный и безразборчивый».

Оставим на совести князя обвинения жандармского генерала в «безразборчивости». По крайней мере, в отличие от рюриковича Долгорукова, гордившегося тем, что он знатнее Романовых, Дубельт за границу не бегал, а потом домой униженно не просился. Тем более, пасквилей на своих знакомых по петербургскому высшему кругу в Париже не печатал, дабы привлечь к себе внимание европейской общественности.

Однако мысли собственные имел, доверяя их личным запискам, опубликованным частично только через много лет после его смерти в литературно-историческом журнале «Голос минувшего» (№3 за 1913 год). Интересно излагал: «Как прочтешь в журналах и газетах, что делается в Европе, и особенно во Франции, то, право, все это кажется так непостижимо, что можно принять все напечатанное за выдумку и сказки! – У них там и климат, и изобилие, и просвещение, и усовершенствованные теории, и улучшенная администрация, и великолепные машины, искусства процветают, агрономия достигает неслыханных успехов, и чего, чего там нет! У нас же все худо; и дураки мы, и не умеем никто из нас ни хлеба сеять, ни даже есть его; и все у нас в ребячестве, и все делается дурно; и медведи-то мы, и раболепные невольники, и хуже нас нет существ на свете! А как посмотришь на поверку: в нашей медвежьей берлоге порядок, послушание, любовь к государю, любовь друг к другу (но это, может быть, и не совсем), любовь к своим обязанностям! А у них, в просвещенных, усовершенствованных странах, голод, непокорность, ненависть, баррикады, междоусобия, все бедствия, все гибельные страсти, которые ведут в ад и из ада исходят».

А ведь Дубельт прав! Как раз в 1847 году, незадолго до того, как он напишет эти строки, в просвещенной Франции – неурожай. Вместо того чтобы порадоваться злоключениям идеологической вражины, «дикая» николаевская Россия отваливает ей заем в 50 миллионов франков на борьбу с голодом. «Государь дал Франции денег взаймы», - упоминает в записках наш жандармский гуманист. И тут же сетует: «Поступок его, конечно, великолепный, но, боюсь, что немногие оценят его. Иные скажут, что это из хвастовства; другие, что он хочет подкупить французское народное мнение; третьи станут жаловаться, зачем столько денег уходит за границу, когда сама Россия нуждается во многом. Мало кто поймет и оценит истинное побуждение высокой души государя»…

И не оценили! О французских займах России накануне Первой мировой войны помнят до сих пор. А о русских Франции забыли – так, словно их и не было! Ведь они не вписываются в стереотип: богатая Европа и нищая Русь!

Не высказывая лишний раз свое мнение царю, Дубельт наедине с собой - чуть ли не оппозиционер. Особенно беспокоил генерала внешнеполитический идеализм Николая I – его готовность протянуть руку любому монарху, попавшему в беду. В 1848 году венгры восстают против молодого австрийского императора Франца-Иосифа, и русская армия тут же спешит ему на помощь – спасать незадачливого партнера по Священному Союзу. Монархисты в восторге, а Дубельт только скептически замечает: «Стоят ли поганые австрийцы, чтобы русские проливали свою кровь за них?».

И снова он прав! Всего через несколько лет, во время очередной драки с Турцией неблагодарный Франц-Иосиф потребует от России очистить дунайские княжества – Молдавию и Валахию. И придется очищать, чтобы не вызвать войну на два фронта! Саму же Турцию Дубельт, будь его воля, предпочел бы вообще не трогать. «Турок должно беречь и поддерживать, - считал он, - потому что для государства всегда выгоден глупый сосед».

Понимая, что зарубежную политику определяет сам царь, Дубельт, тем не менее, справедливо брюзжит: «Какое нам дело, что французы безумствуют; провались они сквозь землю, лишь бы мы были умны; они пусть себе хоть искусают друг друга, - туда им и дорога. Стереть Францию с земли мы одни не можем, а нам против их никто помогать не будет, потому что все эти немцы заражены такими же мыслями».

Почему этот умный жандарм вынужден держать язык за зубами? Да потому что он отнюдь не так всемогущ, как кажется. В служебной иерархии империи у него достаточно шаткое место. Он – выскочка, парвеню, вынужденный доказывать свою пригодность постоянными успехами, - раскрытием все новых и новых заговоров. Когда Леонтий Васильевич пытается выйти за пределы своих непосредственных служебных интересов, его тут же ставит на место собственное начальство – граф Орлов. «От излишнего усердия перенес я сегодня большое огорчение, - повествует Дубельт. - Английский флот начал заводить винтовые корабли. Мне пришло в голову, что ежели их флот будет двигаться парами, а наш останется под парусами, то при первой же войне наш флот тю-тю! Эту мысль я откровенно передал моему начальнику и сказал мое мнение, что здравый смысл требует, ежели иностранные державы превращают свою морскую силу в паровую, то и нам должно делать то же и стараться, чтобы наш флот был так же подвижен, как и их. На это мне сказали: «Ты со своим здравым смыслом настоящий дурак!» Вот тебе и на!».

Дубельт очень переживал, что наверху не оценили его рвение. Но когда в Петербург приехал французский изобретатель Менье с предложением продать военному ведомству новое нарезное ружье с конической пулей, Леонтий Васильевич снова встал на поддержку технического прогресса. «Помилуйте, - заявил он, - наши комитеты жалеют денег, а не подумают о том, что эти механики передадут свои тайны другим европейским державам, и тогда, при первой войне, они разгромят нас своими новыми, нам не известными, разрушительными средствами».

Увы, и на сей раз правоту генерала подтвердила только Крымская война. О своей же неудаче с идей перевооружения он с грустью вспоминал так: «Тут проглотил я ту же пилюлю, которую проглотил при суждении о флоте».

Откуда же взялся этот выдающийся передовой ум эпохи? Да все оттуда же! Дубельт, между прочим, в молодости был без пяти минут декабрист. Как «одного из первых крикунов-либералов» в Южной армии вспоминал его желчный соратник Фаддея Булгарина консервативный литератор Греч. В Киевской масонской ложе «Соединенных славян» в 1820 – 22 гг. молодой офицер Дубельт - наместный мастер. Участник еще двух лож – «Золотого кольца» в Белостоке и петербургской «Палестины». «Много страстей боролось в этой груди, - писал о нем Герцен, - прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было».

Тема интернационального масонства Российской империи, из которого вышли декабристы 1825 года и польские повстанцы 1831-го, требует отдельного исследования. Но можно только представить, что чувствовал, бывший мастер Киевской ложи «Соединенных славян», прочитав донос о возникновении в том же Киеве Славянского общества Кирилла и Мефодия. Просто дурной сон какой-то! Не показалось ли ему, что история просто кружит по спирали, повторяя один и тот же сюжет?

Впрочем, видно, в Киеве земля такая. Как во всяком святом городе тут переплетались абсолютно противоположные национальные устремления. Представьте, что вы живете на его холмах в XIX веке среди русских, поляков и малороссиян, составлявших три главные местные национальные общины, а в числе ваших знакомых симпатичные представители всех этих групп. Как совместить узкий национализм с противоречащим ему повседневным опытом? Город маленький. Приличных мест – раз, два и обчелся. Все знакомы со всеми. Волей-неволей дойдешь до идеи панславистского федерализма!

Как бы то ни было, Дубельт не стал раздувать из дела Шевченко и его приятелей нечто грандиозное, хотя, по полицейской логике, именно так и должен был поступить. Доносчик Петров вообще произвел на него неприятное впечатление. В докладе III отделения на высочайшее имя этот добровольный помощник властей охарактеризован весьма пренебрежительно: «Петров, подобно Андрузскому, несколько увеличил дело в своем донесении, как по молодости лет своих, так и по тому, что суждения, происходившие у Гулака, он слышал частью из-за стены, и следовательно мог ошибочно понять мысль разговоров».

Что касается Тараса, то он, как гласит доклад, не имел к подпольной организации никакого отношения: «Все дело доказывает, что Шевченко не принадлежал к Украйно-Славянскому Обществу, а действовал отдельно, увлекаясь собственною испорченностью». Его вина, по мнению жандармов, состояла в другом: «Шевченко, вместо того, чтобы вечно питать благоговейные чувства к особам Августейшей фамилии, удостоившим выкупить его из крепостного состояния, сочинял стихи на малороссийском языке, самого возмутительного содержания. В них он выражал плач о мнимом порабощении и бедствиях Украйны, то возглашал о славе гетманского правления и прежней вольнице казачества, то с невероятною дерзостию изливал клеветы и желчь на особ Императорского дома, забывая в них личных своих благодетелей».

Иными словами, Кобзарь был наказан за неблагодарность. Во все времена не рекомендуется плевать в колодец, из которого берешь воду. Тридцатитрехлетний Тарасик в год своего ареста как раз вступил в возраст мудрости. Однако он этим правилом пренебрег и … поплатился.

Вопреки легенде, как свидетельствует запись в документах III отделения, «бывший художник Шевченко, при объявлении ему Высочайшего решения об определении его рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, принял это объявление с величайшею покорностию, выражал глубочайшую благодарность Государю Императору за дарование ему права выслуги и с искреннейшим раскаянием, сквозь слезы говорил, что он сам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия.

По его словам, он не получил никакого воспитания и образования до самого того времени, когда был освобожден из крепостного состояния, а потом вдруг попал в круг студентов и других молодых людей, которые совратили его с прямой дороги. Он обещается употребить все старания вполне исправиться и заслужить оказанное к нему снисхождение»…

Мягкость же наказания для незадачливого пасквилянта отметил не только я в первой части этой книги, но и Михаил Новицкий в статье 1925 года: «Присуд Миколи I не був особливо жорстокий на ті часи. В порівнянні з карою петрашевців та поляків він здається навіть «гуманним»… Між тим Шевченкова провинність, головним чином, відноситься до зневаги величності імператора та його дружини. Таке злочинство каралось тоді вельми суворо: minimum заслання на каторжні роботи»…

А Тарас, напоминаю, был всего лишь определен в солдаты с правом выслуги в офицерский чин. Перед ним открывалось широкое поле для военной карьеры. Все, чему он так завидовал в своих произведениях - эполеты, барышни, внебрачные дети, – само лезло ему на плечи. Нужно было только оценить прелесть новой интересной жизни!

_________________
Я Родину свою люблю, а государство ненавижу!

А. Розенбаум