obshalka

«Шевченко — это сам народ»

До сонця він подібний. Обійма
Промінням розуму простори світу,
Іде весна на землю, ним зігріту,
А де не світить — радості нема.

Стихи эти, принадлежащие перу известного советского поэта Дмитра Павлычко, посвящены отнюдь не «Тарасу всемогучому», а другой не менее мощной личности — Владимиру Ильичу Ленину. Культ Ленина был всеобъемлющ, по сути это была квазирелигия: место паломничества — Мавзолей, предтечи Маркс и Энгельс, портреты-иконы и — в качестве священного писания — ПСС. Но в отличие от нашего случая то, чего хотел Ленин, четко изложено в его работах — на то он и политик-публицист, а не поэт — а вот чего хотел Шевченко, пожалуй, он и сам толком не знал.

Культ Шевченко зародился много раньше, чем Ленина, — в разночинно-народническую эпоху. Затем — в советский период — сосуществовал с ленинским, а после развенчания последнего — в эпоху независимой Украины — в полном объеме занял его место. Если проводить параллель, то по сути культ Шевченко в Украине соединил в себе два «солнца» — «солнце мировой революции» Ленина и «солнце русской поэзии» Пушкина. На вопрос об отношении к Шевченко одна моя знакомая — в прошлом выпускница филологического факультета (русский язык и литература) — ответила: ну как можно относиться к солнцу? Этот весьма показательный и на подсознательном уровне доминирующий в Украине ответ предполагает следующее: рассуждать о солнце можно лишь исходя из его солнечного статуса; несмотря на то что и на солнце есть пятна, критиковать его все же крайне нежелательно; читать его произведения необходимо в специальных розовых очках...

Но вот что интересно: та же знакомая призналась, что произведения Тараса Григорьевича последний раз читала еще в далекие студенческие годы, да и то в весьма ограниченном объеме. Что вовсе не мешает ей чувствовать солнечный его статус. И это случай типичный. Вот только лично мне — демонстрирующий не величие поэта, а определенные стереотипы массового сознания. Если же проанализировать жизнь и творчество Тараса Шевченко объективно, то возникает множество вопросов, настолько неудобных для солнечного статуса, что за пятнами не видно уже и самого солнца. Например...

Ключевой момент деятельности Шевченко — арест с последующим определением в солдатскую службу. Освободившись от стереотипа о невинно пострадавшей жертве, немудрено увидеть ситуацию совсем в ином свете. В своих виршах Шевченко так честил царствующую фамилию: «...Цариця небога, Мов опеньок засушений, Тонка, довгонога, Та ще на лихо, сердешне, Хита головою. Так оце-то та богиня! Лишенько з тобою. А я, дурний, не бачивши Тебе, цяце, й разу, Та й повірив тупорилим Твоїм віршомазам». Что это? Поэзия? Политическая сатира? Гражданская позиция? Увы, ничего этого здесь нет. Как бы ни относиться к особе императрицы, но здесь имеет место самое обыкновенное хамство. А если вспомнить, что благодаря участию именно Александры Федоровны Шевченко выкупили из крепостной неволи?

В одном из недавних интервью известный украинский историк Петр Толочко сказал: «С большим уважением отношусь к императору Николаю I. Это был очень крупный политический деятель и человек. Чем-то он обладал таким, что все декабристы признались ему, как родному отцу...

— Да, — напомнил журналист, — но Кобзарь просто люто ненавидел жену императора Александру Федоровну...

— Это недостаток воспитания Тараса Григорьевича. Царь же сказал, что могу простить ему то, что он пишет обо мне, но то, что он ни в чем не повинную женщину оскорбляет, нет. Так что здесь я не на стороне Шевченко».

Со своей стороны обратим внимание на следующее обстоятельство. Николай Павлович, как и любая другая царственная особа, не просто человек и политический деятель. Царское достоинство облекает личность некой сакральной аурой, не от мира сего полномочиями. Это не значит, что все, кому выпало быть царем, соответствовали сему статусу. Тем не менее требование подобающего отношения к царскому чину для традиционного общества обязательно. Так что в нашем случае имеем дело с оскорблением Ее Величества. За подобный проступок, к примеру, в мусульманских странах наказание было бы однозначное — секир-башка.

Тараса же Григорьевича отправили послужить отечеству в его вооруженные силы. Интересно, что с правом выслуги. То есть при желании он мог дослужиться до офицерского чина — и, следовательно, получить дворянство. Но, очевидно, желания такого не возникло...

Перечитывая «Дневник» Тараса Шевченко, а также его повести, отмечаешь еще кое-какие обстоятельства. Ожидая увидеть человека из народа со свойственной ему простотой и неприхотливостью, находишь нечто прямо противоположное. В житейском плане Шевченко оказывается весьма привередлив. Посещая в своем путешествии после демобилизации различные города, он в первую очередь обращает внимание на грязь и мусор, на то, что нет для него приличного кабака, а к его услугам нет немца-колбасника. Удивляет также презрительно-снисходительное отношение к азиатским народам. В повести «Близнецы», написанной Шевченко по личным впечатлениям, находим следующие весьма характерные оценки: «И представьте его разочарование: дома, ворота да мечети. А зелени только и есть, что крапивы кусточки под забором, а вонь такая, что он не мог и чаю напиться. «Вот тебе и село! Ну, это не диво. Сказано — татарин: ему был бы кумыс да кусок сдохлой кобылятины, он и счастлив». И немного дальше: «Да еще вонючая татарская лачуга, отведенная мне в виде квартиры, окончательно разогнала мой сон».

А вот какие мысли вызвало у Тараса Григорьевича созерцание некоего священного дерева, почитаемого аборигенами: «Вокруг дерева и на ветках его навешано набожными киргизами кусочки разноцветных материй, ленточки, пасма крашеных лошадиных волос, и самая богатая жертва — это шкура дикой кошки, крепко привязанная к ветке. Глядя на все это, я почувствовал уважение к дикарям за их невинные жертвоприношения». Снисходительно, но — «дикари»! (кстати, в романе Владимира Арсеньева «Дерсу Узала» совершенно иные оценки — сравните).

Итак, вырисовывается образ человека, получившего начальное образование, достаточно много, но бессистемно читающего, но — что самое главное — получившего внешнее, а не внутреннее образование. Поясняя последнюю мысль, сошлюсь на великого Сен-Мартена: «никакое внешнее обучение не может дать истины, и внутреннее обучение невозможно до тех пор, пока «Дух, Слово (Логос) и Отец не создадутся в нас», то есть пока человек не раскроет себя духовно Богу». (В кн. Бориса Лемана «Сен-Мартен, Неизвестный философ как ученик дома Мартинеса де Паскуалиса».)

Мой вывод подтверждает сам Шевченко, когда делится мнением по поводу событий глобально-исторических: «Не мог я дознаться, на каком народном предании основываясь, покойный князь Воронцов назвал в своих Мошнах гору обыкновенную Святославовою горою, с которой будто бы этот пьяный варяг-разбойник любовался на свою шайку, пенившую святой Днепр своими разбойничьими ладьями». Этот пассаж из «Дневника» характеризует как раз не князя Святослава, а самого Шевченко. Так же, как и следующая фраза: «Главный узел московской старой внутренней политики — православие. Неудобозабываемый Тормоз по глупости своей хотел затянуть этот ослабевший узел и перетянул: он теперь на одном волоске держится». Наследуя Герцена, «тормозом» Шевченко именует императора Николая, утверждая, что православие «на одном волоске держится».

Но вот ирония судьбы: через полвека вождь украинского модернизма Микола Хвылевый определил роль самого Тараса Григорьевича именно как «тормоз». Устами авторского альтер-эго в романе «Вальдшнепы» говорится следующее:

«— Я хочу сказати, що з Тарасами Шевченками я нічого не маю спільного...

— ...Говорячи про Тараса Шевченка, ти мав на увазі віршомазів взагалі чи саме його, божка вашої нації?

— Я мав на увазі й віршомазів взагалі і його зосібна.

— За що ж ти Шевченка так ненавидиш?

— ...А за те я його ненавиджу, що саме Шевченко кастрував нашу інтелігенцію. Хіба це не він виховав цього тупоголового раба-просвітянина, що ім'я йому — легіон? Хіба це не Шевченко — цей, можливо, непоганий поет і на подив малокультурна й безвольна людина, — хіба це не він навчив нас писати вірші, сентиментальничати «по-катеринячи», бунтувати «по-гайдамачому» — безглуздо та безцільно й дивитись на світ і будівництво його крізь призму підсолодженого страшними фразами пасіїзму? Хіба це не він, цей кріпак, навчив нас лаяти пана, як то кажуть, заочі й пити з ним горілку та холуйствувати перед ним, коли той фамільярно потріпає нас по плечу й скаже: «а ти, Матюшо, все таки талант». Саме цей іконописний «батько Тарас» і затримав культурний розвиток нашої нації і не дав їй своєчасно оформитись у державну одиницю. Дурачки думають, що коли б не було Шевченка, то не було б і України, а я от гадаю, що на чорта вона й здалася така, якою ми її бачимо аж досі... бо в сьогоднішньому вигляді з своїми ідіотськими українізаціями в соціальних процесах вона виконує тільки ролю тормоза».

Несмотря на предельную жесткость суждений, возразить по сути здесь нечему. Во всяком случае тому, кто без розовых очков внимательно изучает жизнь и творчество Шевченко и его прижизненный и посмертный феномен. По логике заявленных в «Кобзаре» манифестов, после невольной военной службы Тарас Григорьевич должен был бы купить себе хату где-нибудь на просторах благословенной Украйны, обрабатывать землю, как впоследствии граф Толстой, и всей своей жизнью демонстрировать неразрывную связь с родной землей и народом. Однако такая перспектива для поэта оказалась чем-то вроде маниловской мечты.

В реальности он жил либо в Петербурге, либо сибаритствовал в имениях приятелей-помещиков. В этой связи обращает внимание частое использование поэтом в виде ругательства эпитета «пьяный». И князь Святослав у него «пьяный варяг-разбойник», и царь Николай «пьяный» («Любіть царя свого п'яного...»), и гетман Богдан. Исходя из того, что указанные исторические деятели в означенном пороке уличены не были, очевидно, что здесь имеет место психологическая проекция на других собственного качества.

«Якби-то ти, Богдане п'яний, Тепер на Переяслав глянув, Та на замчище подививсь, — Упився б, здорово упивсь! І... препрославлений, козачий Розумний батьку!.. і в смердячій Жидівській хаті б похмеливсь. Або б в калюжі утопивсь, В багні свинячім... Амінь тобі, великий муже, — Великий, славний, та не дуже!.. Якби ти на світ не родивсь, Або в колисці ще упивсь, То не купав би я в калюжі Тебе, преславного... Амінь!»

Эти датируемые 1859 г. стихи — единственные не пропущенные цензурой в советское издание «Кобзаря». Логика цензоров понятна. Ведь вышеприведенные строки — это скорее не поэзия, а площадная брань. Так же, как и иные вирши: «Хоча лежачого й не б'ють, То і полежать не дають Ледачому. Тебе ж, о Суко! І ми самі, і наші внуки, І миром люди прокленуть! Не прокленуть, а тілько плюнуть На тих оддоєних щенят, Що ти щенила...» В советском (1982 г.) издании «Кобзаря» к этому образчику антипоэзии имеется пояснение: «Вірш написаний у зв'язку із звісткою про смерть імператриці Олександри Федорівни, дружини Миколи I, матері Олександра II. Сатиричний портрет її Т. Шевченко змалював у поемі «Сон»».

Не помешает провести параллель с судьбой великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского. За участие в революционном кружке Петрашевского он был приговорен к смертной казни, которая по приказу Николая I в последнюю минуту перед расстрелом заменена 4-летней каторгой с последующим определением в рядовые. Пройдя через суровые — просто несравнимые с шевченковским наказанием — испытания, Федор Михайлович, как известно, не только не обозлился, — напротив, прошел путь духовного преображения. И все последующие произведения писателя представляют собой поиск духовной чистоты и осмысления бесовской сути революционеров-атеистов. У Тараса Григорьевича, к сожалению, видим нечто противное: «...Будем, брате,/ З багряниць онучі драти,/ Люльки з кадил закуряти,/ Явленними піч топити,/ А кропилом будем, брате,/ Нову хату вимітати!» — чаяния, через полвека с удивительной точностью воплощенные в жизнь большевиками.

Почему развитие поэта происходило именно в этом направлении? В журнале «Волынские епархиальные ведомости» за 1914 г. в статье «Шевченко и христианская вера» архиепископ Никон (Рождественский) писал: «Вот что читаем мы в 3-м томе сочинений г. Кулиша о его друге Шевченке: «Что же, главным образом, не давало возможности г. Кулишу спасти Шевченка из пьяницкой геенны? Мешали этому доброму делу те приятели Тараса Шевченка, которые, как летучие мыши на свет, летели из своей темноты на славу Кобзаря. Они потакали всем его дурным привычкам, гадостям, и как жиды-шинкари спаивают в селах богатого крестьянина, так они спаивали в столице поэта. Об этом можно многое бы вспомнить, да не прилично Кулишу копаться в гадостях».

Но ныне произведения выдающегося представителя украинской литературы Пантелеймона Кулиша, представляющие собой настоящую альтернативу одномерной ее трактовки, по сути дела запрещены — «История воссоединения Руси», «Отпадение Малороссии от Польши», «Жизнь Кулиша» и пр. Почему же это возможно в наш бесцензурный век? Да потому, что, помимо официальной, существует цензура негласная. И в нашем случае она базируется на культе Великого Кобзаря. Еще в 1928 г. Микола Зеров писал: «Куліш... у свою «Историю воссоединения» вніс запальну полеміку з костомаровськими поглядами, а знаменитою приміткою до стор. 24 другого тому, де, нападаючи на «п'яну музу» Шевченка, висловився, що в його поезії багато сміття та полови, — озброїв проти себе все українське громадянство».

Спору нет, фундаментальные установки, на которых должна базироваться национально-культурная идеология, необходимы. Но эти установки должны быть действительно фундаментальны, т. е. не должны бояться никаких критических выпадов. А ежели для их существования требуется что-то скрывать и что-то недоговаривать, а определенные исследования разрушают их до основания, то значит, это вовсе и не фундаментальные установки.

В небольшой цитате из Зерова сплелись три имени, на которых действительно может строиться фундамент национально-культурной идеологии: Кулиш, Костомаров, Шевченко. Но чтобы фундамент был прочен, необходимо досконально и непредвзято изучить все хитросплетения творческого наследия этой троицы. Перспективы такой программы воистину грандиозны, я же в завершение небольшого своего исследования, посвященного Шевченковскому феномену, приведу высказывание о национальном украинском поэте знаменитого историка.

Итак, Николай Костомаров говорит: «Тарас Григорович прочитав мені свої недруковані вірші. Мене охопив страх: враження, яке вони справляли, нагадало мені Шіллерову баладу «Занавішений санський ідол». Я побачив, що муза Шевченка роздирала завісу народного життя. І страшно, і солодко, і боляче, і захоплююче було зазирнути туди!!!» Как видим, высказывание весьма восторженное.

«Шевченко як поет, — говорит Николай Иванович, — це був сам народ, що продовжував свою поетичну творчість... Шевченко говорить так, як народ ще й не говорив, але як він готовий був уже заговорити і тільки ждав, щоб із його середовища знайшовся творець, який оволодів би його мовою і його тоном; і слідом за таким творцем так само заговорить і весь народ і скаже одноголосно: «Це — моє»; і буде повторювати довго-довго, доки не виникне потреба нової видозміни його поетичної мови».

Чтобы понять истинный смысл сказанного (который наверняка и сам говоривший не осознавал), нужно вспомнить, что 2-я половина XIX в. — время преклонения перед абстрактным понятием «народ», время обожествления оного. На волне именно этих идей и взошла звезда Великого Кобзаря. Как же, самородок из крепостных, в своих переполненных взрывными энергиями стихах клеймит позором всех и вся — и пана, и царя, и Бога.

О том, что народ имеет не только светлую сторону, тогда как-то не задумывались. Осознание этого пришло только в 1917-м... Так вот, Тарас Шевченко действительно олицетворение всего народа, полное проявление его сути. Того народа, в котором сосредоточено не только золото...

Олег КАЧМАРСКИЙ

_________________
Я Родину свою люблю, а государство ненавижу!

А. Розенбаум